<< - вернуться на главную || << - вернуться к списку статей

Лев Игошев
ОДИН ИЗ СТИЛЕЙ РУССКОГО ЦЕРКОВНОГО МНОГОГОЛОСНОГО ПЕНИЯ В XIX ВЕКЕ

Мне уже приходилось говорить о том, что это время именно в разрезе собственно традиции, церковного быта изучено много хуже других. В заметке об опытах Римского-Корсакова я постарался показать, что в богослужебном быту (если уместна такая терминология) многое из «учёной» музыки переделывалось (по всей видимости, совершенно неосмысленно, только по чутью) совершенно по-иному. Как мне представляется, можно утверждать, что и стилистика этих переделок была весьма и весьма разнообразной. В народном быту того времени (повидимому, ещё с XVIII века) было и гармоническое двухголосие (см. хотя бы сборник песен Трутовского или позднейшие опыты Добровольского), было и недалёкое от него кантовое трёхголосие – и всё это смешивалось, сплеталось, сливалось с традиционными формами фольклорной гетерофонии. Невозможно допустить, чтобы всё это в той или иной мере не переходило в церковнопевческую среду, тем более что в храмах чем дальше, тем чаще звучали самые разностильные многоголосные композиции, а многие певцы, не очень-то грамотные и в обычном понимании, совсем не знали нот и заучивали свои партии на слух, с знаменитой скрипки регента. И невозможно же допустить, чтобы русские люди, жившие в народнопесенной атмосфере – да, можно сказать, сами её и поддерживавшие, и творившие – не переделывали всё это на свой лад, определённо в той или иной степени имевший нечто общее с народнопесенным искусством.

Повидимому, было довольно много разнообразных типов таких переделок. Об одном из них сейчас и пойдёт речь.

Приблизительно в 1984 или 85 году мне случилось быть в единоверческом храме на Рогожской. Помню, меня тогда поразило пение левого клироса. Они пели приблизительно так:

Нетрудно заметить, что это пение носит определённые черты сходства как с «культурным» пением, так и с собственно фольклором. С одной стороны, твёрдая выдержанность терции, стремление к полному трезвучию; с другой же – нестрогая выдержанность верхнего органного пункта (что более похоже на русский верхний подголосок или, по Натансону, «надголосок») и – при наличии довольно-таки плотной фактуры – полное отсутствие гармонического баса. Безусловно, это пение появилось под влиянием как собственно пения партесного (в широком смысле этого слова), так и фольклорных навыков, может быть, невольно сказавшихся в практике левого клироса.

Тогда мне было неясно, когда же этот стиль «фольк-храм» стал более или менее широко бытовать. Во-первых, единоверие всё же – довольно специфическая группа. Во-вторых – после понятных потрясений XX века в нашем церковном пении в любое время мог возникнуть любой феномен, тем паче на левом клиросе, где порой люди сами не поймут, что и как поют (так сказать, «и ныне, глас девятый»). Но вот сначала по известной книге о. Бориса Николаева о знаменном роспеве, недавно переизданной (с. 241), я увидел, что этот же стиль бытовал на левом клиросе у единоверцев и примерно в 1960-е годы. Тогда же традиция ещё немного держалась. И уж совсем меня удивила статья регента Комарова (старшего, Василия Фёдоровича, «Же-дур», 1838-1901) «Средства к улучшению церковного пения», напечатанная в 1890-м году как приложение к «Православному обозрению» (недавно перепечатана в многотомнике «Русская духовная музыка в документах и материалах», т. III, М., 2002). В ней в приложении 4 показан пример (увы, слишком небольшой) записи московского напева (четырёхголосие, реально становящееся трёхголосием именно такого стиля):

Таким образом, по крайней мере в традиции конца XIX века такое пение уже существовало. Учитывая склонность благочестивых москвичей к своим церковнопевческим обычаям (вспомним, например, про то, как москвичи «в штыки» приняли обработки ирмосов А. Ф. Львова и как их в этом фактически поддерживал Святитель Филарет Московский), кажется, возможно продлить существование этого пения вглубь если не до начала, то до второй четверти XIX века по крайней мере.

К сожалению, мне не удалось найти другие попытки записать такое же полународное пение; неясно даже, сохранился ли где-либо архив В. Ф. Комарова. Повидимому – нет. Но ряд косвенных свидетельств говорит о широком распространении данного стиля пения. Если не о нём, то о чём-то весьма близком говорил небезызвестный в своё время обработчик древних напевов Д. Н. Соловьёв (тот же том, с. 283), характеризуя простое пение на Валааме. Кроме того, заслуживает внимания и такой факт. Известный протоиерей о. Михаил Лисицын, видный знаток истории церковного пения, в своём капитальном труде-справочнике по библиографии русского церковного пения, вышедшем в 1902 году, обращает внимание на труды некоего Альбанова (учителя пения в Астрахани), в Октоихе которого будто бы даны реально те подголоски, которые возникают при пении на левом клиросе по одноголосным нотам. К сожалению, найти этот Октоих мне нигде не удалось. Но вот в тех трудах Альбанова, которые мне удалось найти, есть примеры именно такого трёхголосного пения. По стилистике оно явно близко к тому, что говорилось и писалось о таком простом пении. Вместе с тем несомненно, что это – не какая-либо запись реально бывшего на клиросе пения (вряд ли Альбанов упустил бы возможность прямо на это указать), а либо своё переложение в этом духе, либо ретуширование с упрощением «для бестолковых» реально бывшего простого пения; слишком уж оно просто по сравнению даже с комаровским отрывком, да и некоторый намёк на функциональность в нижнем голосе есть:

Но сам факт того, что композитор – и композитор, по мнению о. М. Лисицына, чуткий к простому церковному пению – стал разрабатывать данный незатейливый стиль, говорит о широком распространении сего стиля. Таким образом, можно считать доказанным, что трёхголосие такого вида (в чём-то схожее и со строчным, и даже с ранним демественным многоголосием) бытовало на русских «левых клиросах» на протяжении, как минимум, большей части XIX века и было если не главным, то одним из господствующих стилей т. н. «простопения».