<< - вернуться на главную || << - вернуться к списку статей

Лев Игошев
Размышление об оболочках

Автору этих строк уже приходилось неоднократно приводить рассуждения св. отцов о роли церковного искусства в богослужении. В основном она сводилась к тому, что искусство должно играть роль сладкой оболочки на горькой пилюле, каковой являются библейские и евангельские истины. Не буду повторять всех этих рассуждений и ссылок; желающие могут их найти хотя бы у Герцмана Е. В. в труде «Византийское музыкознание». Вместе с тем на это утверждение мне пришлось встретить немало возражений; наиболее усердно и порой убедительно оппонировал Д. Коротких. Одно из его возражений состояло в том, что русские люди XVI - XVII веков считали пение как бы непременной частью службы, совершенно неотделимой от всего прочего, столь же важной и чуть ли не наполненной Св. Духа, как и иные. То, что русские люди считали так, можно согласиться (хотя с неотделимостью получалось плохо – достаточно просмотреть немалое количество непочтительных ехидств в адрес именно пения как такового – от «Беседы Сергия и Германа» до инока Евфросина). Но то, что пение – и пение уставное – было некой обязаловкой и по своей обязательности как бы приравнивалось к существеннейшим элементам службы – это факт. Во многих документах «пение» служит синонимом понятию «служба»: часто встречающееся в старинных документах выражение «церкви стоят без пения» означает, что в этих храмах не было богослужения. То есть пение в глазах русских людей того времени было столь же обязательной подробностью службы, как и определенные богослужебные тексты. А на то, что сия обязательность мало кого прельщала, указывает многогласие: важно было, чтобы текст (а мы теперь можем сказать – и напев) прозвучал – а вот внимать ему не внимали – да и как было внимать чему бы то ни было в хаосе и кавардаке этой тогдашней «алеаторики»?

Да, русские люди подчас на напев глядели так же, как и на слова…

Но вот вопрос: что есть определение того или иного св. отца? Есть ли это приказ, императив: так нужно, так должно быть? Да, в какой-то степени это так. Но только ли это? Мало ли в жизни бывает благопожеланий, очень вроде бы нужных и душевных – но которые не слишком выполняются – и мало кто от того страдает? Не есть ли святоотеческие определения ещё и, как сказали бы недавно, установление «момента истины», некой закономерности, вытекающей из самой сути богослужения?

Если мы примем это за основу, то должны будем предположить, что в какой-то период были как бы попытки – непроизвольные, сугубо самостоятельные и, возможно, без малейшей рефлексии – к восстановлению святоотеческих определений, как определяющих некую закономерность. Время от времени должны были появляться непроизвольные попытки создания тех или иных «сладких» оболочек на «горькую» пилюлю, в которую, по мысли русских людей XVI - XVII вв. (а также нынешних знаменных ревнителей) вошло и собственно пение. Эти оболочки имели быть заведомо не-певческими (ибо пение как таковое вошло в «горькую пилюлю»), но теснейшим образом связанными с пением.

Рассмотрим теперь ряд явлений, связанных с собственно знаменным роспевом, каким мы его знаем – с конца XV по XVII век включительно.

Первое, что нас поражает – это удивительное стремление к поэтичности в знаменной терминологии. Звуковысотность передаётся такими терминами, как «простая», «мрачная», «светлая», «тресветлая». Многие знамёна названы удивительно метко: «крюк» (тот или иной), «два в челну», «стрела» – причём за двумя последними названиями не стоит никаких византийских аналогов. Обилию стрел (в византийском оригинале – не самостоятельных знаков, а их комбинаций) соответствует и обилие терминов. Например, «громная», «громомрачная», «громотресветлая» (это при том, что в распеве громной, а равно и прочих «грохочущих» стрел ничего специфически грохочущего, «громокипящего» нет). А уж ласковые «голубчики» («тихий» и более употребительный «борзый») говорят сами за себя…

Не менее поэтичны и названия попевок. Они поражают какой-то непонятной экзотикой, только часть которой можно отнести за счёт влияния греческого языка (например, «кокиза» – слово явно греческое). Некоторые из них носят русское происхождение («мережа»), а в некоторых слышатся чуть ли не следы финского субстрата («муга», «лацега» и т. п.).

В эту же парадигму укладывается и восхваление своего искусства всевозможными мастерами пения (остальные высказывавшиеся о пении, как я уже показал ранее, относились к пению в лучшем случае иронически). Какими выражениями пользуется, например, тот же А. Мезенец! Все эти «подоболепные», «гласовоспятные» и прочие риторические красоты, при всей своей надуманности, подчас, ей-ей, выглядят пышнее и, пожалуй, убедительнее, нежели знаменное пение. Например: «Расположено же суть сие (третией части) дробнотонкое знамя о сем нашем старороссийском знамени и тайнозакрытых лицах непщующих и порицающих, и блазнящихся ради… приидите, вижд[ь]те и вникните прилежно в сие в малое надписание и извещение о третией части знамени, яко удобовместно и зело подоболепно вес[ь]ма в борзости или тихости, ввысоте или внизу гласотечения сие знамя красногласится…”[1]. Вот это риторика!

Не отставало и внешнее оформление рукописей. Разумеется, это было лишь частью общей тенденции; полуустав тоже становился всё красивее, художественнее, да подчас и скоропись тоже превращалась в некий орнамент. Но то, что сугубо певческие знаки – крюки – следовали этой же тенденции, весьма показательно. В наших приложениях, почерпнутых из классического труда прот. В. Металлова «Русская симиография», видно, как изящнее от века к веку становились крюки. Итак, и здесь всё как бы орнаментировалось – то есть сама внешность записи превращалась в красивый, радующий глаз узор, в некую завлекательность – то есть опять же, по сути дела, в ту самую сладкую оболочку. Достаточно сравнить суровую жёсткость («деловой стиль», по Металлову) ранних записей[2] старого знаменного роспева (примеры 1-3 XII - XIII - XIV вв.) с «конструктивизмом» XV в. (прим. 4 1437 г.) и с рисованием более позднего, классического для знаменного роспева времени – XVI - XVII вв. (прим. 5, 6 XVI в. и в особенности прим. 7 XVII в.).

Таким образом, эта тенденция проявлялась именно так и именно там, где и как это следовало из наших предположений. Отсюда можно сделать – пусть предварительно – следующие выводы:

1. Св. отцы в своих высказываниях по природе церковного пения (возможно, что это может быть относимо и к другим церковным «художествам») не только давали «верхнюю планку», но определяли некий закон, который так или иначе будет проявляться.

2. Внесением изосакральности – уравниванием значимости пения со смыслом службы, с одной стороны, и сохранением чуждости пения РУССКОМУ уху – с другой[3] – наши предки, увы, попытались идти вопреки этому закону.

3. Но он, как объективная реальность, всё же проявил себя. Если русские люди XVI - XVII вв., как обоснованно говорит Д. Коротких, не различали пение как оболочку от самой службы, то есть в их сознании оно как бы «вросло» в службу, то вокруг него начала формироваться - вряд ли это делалось с осмысленностью – новая сладкая оболочка. Это формирование мы и постарались – пусть поверхностно – проследить.

Вывод? Трудно – да и не нужно – отходить от святоотеческих указаний.

[1] Цит. по: Шабалин Д. С. Певческие азбуки Древней Руси. Т. 1. Тексты. Краснодар, 2003, с. 211.

[2] Примеры взяты из «Русской симиографии» В. М. Металлова – перепечатки с изд. 1913 г. Пример 1 – таб. VI, 2 – LV, 3 – LIX, 4 – LXXVII, 5 – LXXXII, 6 – LXXXVIII, 7 – CXI.

[3] Об этом мне приходилось писать ранее.

Пример 1:

Пример 2:

Пример 3:

Пример 4:

Пример 5:

Пример 6:

Пример 7: