<< - вернуться на главную || << - вернуться к списку статей

Лев Игошев
И опять-таки они...

В предыдущем материале мы говорили о несовпадении русского и греко-византийского восприятия музыки. Продолжим: если бы всё только этим и ограничивалось! В собственно греческом пении (центрально-византийском, скажем так; «константинопольско-афонская школа», по Хёгу) есть немало элементов, даже по нашим меркам вполне соответствующих приведённым выше характеристикам. Так, например, четвёртый глас определён как «радостный и торжественный». Вот один из его типичных начальных мотивов (см. рис. 1, верхнюю строку с сиглом G).

Рис. 1

Это действительно по крайней мере радостно. И не только радостно, но и фольклорно (см. вторую строку, взятую из народного греческого пения, записанного Бурго-Дюкудре в XIX в. и использованного Глазуновым для своей увертюры). Но дело в том, что в Византии была не только эта школа напевов. Была и иная, восходящая, повидимому, к традиции лавры Саввы Освященного (о чём я уже писал). Как раз для этой традиции (сильно повлиявшей на наш знаменный роспев, по И. Е. Лозовой) и характерна заунывность пения. Третья строка (сигл Ku) из рис. 1 взята из знаменитой рукописи ирмосов XIV века («по Кукузелю», написанной Ириной, дочерью Феодора Каллиграфа), вернее, из того листа, который в своё время утащил еп. Порфирий (Успенский) . Как можно видеть, в ней – чистый минор; при наличии той же мелодической линии широкие размахи мелодии как бы «сплющены». Нет ничего характерного, отличающего четвёртый глас, скажем, от первого. В основной византийской традиции столь живая мажорная мелодия, как в верхней строчке, может быть только в четвёртом или ещё в сродственном ему восьмом гласу (плагальном четвёртом). Она как бы резко маркирует глас. В третьем же случае дано нечто куда более безликое, могущее быть и в первом, и в пятом (первом плагальном) гласу. Но, как видно по последней, четвёртой строчке, где дана наша знаменная традиция (по ирмологу; сигл Rus), в данном случае наш знаменный напев просто-таки повторяет савваитский – в полном соответствии с утверждением И. Е. Лозовой. Распетая малая терция… Вот уж воистину «стонание сердечное и память смертная» вместо радости и торжества. Если наше и, условно говоря, «греческое» (греко-византийское) восприятие расходилось в отношении фригийского лада, то хотя бы мажор четвёртого гласа, будь он воспринят нашими предками, мог бы их порадовать. Но они приняли (по крайней мере, в конце XV в.) савваитский подвариант (ещё бы, из св. града!) – и получилось нечто не радостное или мужественное, а токмо плач, плач, плач и рыдание о гресех своих (где-то рядом с этим бродит, прости Господи, определение «скулёж»). Кстати, для савваитской традиции в целом типично ещё и ведение мелодии буквально на двух-трёх соседних нотах (см. у М. Велимировича изложение под сиглом Ku, а также иногда и Sb). Опять же – повидимому, для музыкальной традиции Иерусалима и окрестностей это НЕ выглядело заныванием. Знаменитый А. Ц. Идельсон, записывая в начале XX века синагогальные напевы самых удалённых и законсервированных иудейских общин, вроде йеменской, зафиксировал массу именно таких, узкотерцовых напевов .

Рис. 2

Излишне говорить, что в синагоге не только плачут и рыдают . Очевидно, для них и малая терция, да ещё и фригийская – по крайней мере просто сильная страсть, а никак не депрессия. В музыковедческом питерском сборнике, выпущенном В. Г. Карцовником в начале перестройки (увы, его у меня сейчас нет под руками) некий исследователь иудейского пения приводил пример пения известной молитвы «шма-исроэль». Оно было именно малотерцовым, да ещё и с меняющейся второй ступенью: то она – дорийская, то она – фригийская. Для нас, людей европейской культуры, какого бы происхождения мы ни были, это, да ещё и совместно с имевшим там быть глиссандирующим исполнением, суть жутко депрессивное завывание. Но там никакой депрессии быть никак не могло! «Слушай, Израиль, Бог великий, Бог сильный» – какая тут депрессия! Для них это – просто сильная страсть (здесь нельзя не увидеть и некоторую перекличку с определением Вулгариса второго и шестого гласов). Вспомним и то, что весь Ближний Восток (а равно и регионы, бывшие под сильным его влиянием, вроде Испании) просто звенит фригичностью – причём в контексте, исключающем всякую «память смертную». Но у нас-то другое восприятие! Наши предки НЕ МОГЛИ не переосмыслить это наследие в духе того, что «раз напевы мрачны и заунывны – значит, оно так и нужно, и благочестиво, и от св. отцов идёт то, чтобы на всякое время и на всякий час скулить и ныть» (см. Мартемьяна Шестака). И на знаменном роспеве подчас это очень даже хорошо видно…

Итог? Итог виден. После не слишком долгого бытия «знамени» в подражании иерусалимскому… как бы это помягче… для них – пению, а для нас… завыв… пардон, скажем так, «стонанию», наступил кризис. Русские певцы кинулись в другую сторону – и натворили много крайностей, расстались с довольно ценными наработками, сделанными пусть и не в слишком ценных рамках. Такова уж природа кризиса. Если долго всё отклонять в одну сторону, да ещё и неадекватно воспринимаемую, то реакция неминуемо пойдёт в другую, по большей части прямо противоположную. И она пошла. Русские певцы жадно глотали не лучшие образцы европейского искусства , пытаясь перепереть их на язык родных осин. Иногда что-то получалось, а иногда… партес он и есть партес. Но… тут грянуло петровское время…

История бытового послепетровского искусства ещё далеко не написана, несмотря на издание интересных сборников по XVIII веку. Скажем пока одно: там наступила иная реакция – реакция на безудержность новизны. Люди, забранные «куда следует», в понятные органы, на пытках показывали, что они хотели бы укротить «ярость века сего». Соответственно, и в бытовом искусстве – в первую очередь церковном – наряду с западничеством шла очень сильная волна архаизации, цепляния за прошлое – не из каких-то принципиальных соображений и тем более не из-за вкусов, а лишь из-за стремления унять «ярость века». Ну да, «древле всё было лучше и дешевле». Тут уж было не до эстетики. Петровское и послепетровское время было просветительски-рационализаторским только в отношении «верхнего эшелона», да и то не везде – а в низах вспыхнула волна вторичного и третичного язычества или околоязыческого колдовства. Брюсов календарь один чего стоил… В этом ключе – ключе нарочитой архаизации – стала восприниматься и древность церковная. Впрочем, это тема иных материалов.